Необратимые деградационные процессы, наблюдаемые в биосфере, становятся не свидетельством бессилия, нежизнеспособности природы, а следствием отсутствия экологической культуры, которая, в первую очередь, должна основываться на экологии культуры, на чувстве патриотизма, любви к родине, природолюбии, на знании национальной культуры, создание произведений которой – и яростное желание запечатлеть малую родину, и способ возможного преодоления ее угасания, избывания, смерти.
Еще древние мудрецы говорили: «Познай себя и ты познаешь весь мир!» Но каждый раз, сталкиваясь с какой-то проблемой, люди начинают вначале искать ее решение во внешнем мире, пытаясь изменить его, и лишь потом, убедившись в неперспективности такого одностороннего подхода, обращают взгляд внутрь самих себя.
История исследования проблем экологического кризиса насчитывает уже почти сто лет, но лишь недавно пришло осознание того, что экологический кризис - это во многом мировоззренческий, философско-идеологический кризис, что решение экологических проблем в глобальном масштабе невозможно без изменения господствующего в настоящее время антропоцентического (от греч. anthrхpos - человек + kentron - центр) общественного экологического сознания, ставящего во главу угла человека и его интересы в ущерб интересам окружающей его природы.
Экологическое сознание в целом наиболее адекватно может быть охарактеризовано по трем параметрам:
1) психологическая «противопоставленность – включенность». Человек мыслится как стоящий вне и над природой (или же как составная часть Природы);
2) «объектное – субъектное» восприятие природы. Человек воспринимает природу как лишенный всякой самоценности объект воздействия (или же как равноправный субъект взаимодействия);
3) «прагматический – непрагматический» характер взаимодействия.
Высшим проявлением экологического сознания становится экологический гуманизм, который призван повлиять на формирование ноосферы - этого «гармонического соединения природы и общества, этого торжества разума и гуманизма» (В.И. Вернадский). И результатом экологического гуманизма, основанного на нравственном сознании каждого человека, должно стать восстановление разрушенного единства - историко-культурного целостного ландшафта (пейзажа души нации), утверждение экологического императива – объективно необходимого нравственного социально-антропологического принципа, являющегося императивом соразвития личности, природы и общества. Благодаря целостному восприятию системы «человек – природа - общества» нашим сознанием соединятся во благо человека не только части системы, но наука, общественное развитие и государственная политика, возникнет мир без оружия, войн и экологических проблем: как в контексте экологии природы, так и в контексте экологии культуры. Так, и целостная модель мира, отраженного в произведениях искусства – образцах культуры, призвана была способствовать формированию и у автора, и у героя, и у читателей «чувства стабильности мира и всеединства с ним, преодоления страха перед Вселенной, Вечностью и Природой» (189, 11), поэтому в мире искусства довольно устойчиво неразличение природы и культуры, в синтезе которых и рождается, растет, формируется человек, как центр усадебной или городской жизни. Так, образы природы и культуры (в частности, в уже упомянутых романах Ив. Бунина и М. Булгакова), максимально одухотворяются: будь то «небо, солнце, простор» (38, VI, 33), «старые березы» (38, VI, 52), «могучие ветвистые дубы» (38, VI, 52), «какое-то древнее каменное корыто» (38, VI, 17), родовой герб, колдовские книги Пушкина, Гоголя, Толстого, царские врата церковки, курганы … - в романе Бунина, или «безмолвные и спокойные» (32, I, 218) сады Города, сверчок, поющий свою песню «где-то в щели» (32, I, 427), «истрепанные страницы вечного «Фауста» (32, I, 199), огромный портрет Александра, скачущий, с булавой (32, I, 219)… - в романе Булгакова.
Переосмысление повседневного опыта, знакомых вещей, явлений в миф становится возможным благодаря анимизму, проявляющемуся в одухотворении окружающего предметного мира, в наделении всех живых и неживых образов духовной сущностью, в признании их самостоятельности. Одухотворение природы позволяет человеку контактировать с ней как с чем-то живым, равно как с ее компонентами. Благодаря тотемизму, заключающемуся в осознании кровнородственных связей между человеком и окружающими его феноменами мира, например, растениями или животными-первопредками, человек находится в полной гармонии с огромным Всебытием.
Экологический гуманизм проявляется не только в бережном отношении человека к себе подобным, но и в уважительном отношении ко всем явлениям как природы, так и второй природы (культуры), мегазнаками которых становятся никогда не утрачивавшие своей актуальности Земля, Небо, Огонь, Вода, Дерево, Человек, Женщина, Дом и Дорога…
Так, роль Дома (человеческого крова, убежища, пристанища) была ведущей во все времена. Уже два тысячелетия развивается в мировой литературе тема обретения Дома, возвращения к отеческим корням. Меняются эпохи, названия, но две константы бытия остаются незыблемыми: Дом и человек, - им и посвящены рассматриваемые нами произведения.
Почти всю жизнь Бунин, в отличие от Булгакова, был бездомным, он никогда не имел не только собственного Дома, но и просто угла. Может быть, именно поэтому Дом для него, для его героев - самое дорогое и самое горькое воспоминание о прошлом:
В то селенье, где шли молодые года,
В старый дом, где я первые песни слагал,
Где я счастья и радости в юности ждал,
Я теперь не вернусь никогда, никогда (38, I, 76).
Бунин принимает бездомность как неизбежное испытание и как способ осознать истинную цену Дома. «Очень русский человек», вечный скиталец, Бунин осознаёт особую тоску по Дому в эмиграции, где и создаёт свою итоговую книгу, «плач о России» (Г. Адамович) - роман «Жизнь Арсеньева». Для Алеши Арсеньева, как и для И.Бунина, Дом - это не только детская, залитая солнцем; гостиная, блистающая паркетом; зеркала. Дом - это мир ребенка, а потом - мир молодого человека: история рода, мать, отец, семья, усадьба, радость познания и страх встречи со смертью, чтение книг. Учение превращается в трагедию Бездомья: «Без конца шли эти дни среди классной скуки в гимназии <...> и в тишине двух теплых мещанских комнаток» (38, VI, 71). Возвращение Домой было одним из самых радостных событий в жизни героя, стало началом его сознательной взрослой жизни, началом его более глубокого понимания Дома, который «делился на два совершенно разных мира: в одном была смерть, был зал с гробом, в другом же <...> как попало шла наша беспорядочная жизнь, нетерпеливо ждущая роковой развязки этого беспорядка» (38, VI, 108).
Дом - это не только живые, но и мертвые, они создавали этот Дом, жили в нём и завещали его потомкам… Отпеванием прежней жизни старого Дома становится отпевание матери, «светлой королевы», в романе М.А.Булгакова «Белая гвардия». Дом в романе Булгакова - это не просто дом № 13 по Алексеевскому спуску, это «Саардамский Плотник», черные часы с боем, ковры, «лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры, - все семь пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных» (32, I, 181). Дом - это Семья, друзья, это праздники, встречи, влюбленности, общие радости и горести.
Молодые Турбины, в отличие от Арсеньева, постигают основы бытия в страшные годы войны. «Им придется мучиться и умирать» (32, I, 181). И Дом Турбиных, единственное их пристанище, - спасительный Ноев ковчег, плывущий в море крови. Кровь всё прибывает, катастрофа становится неизбежной. «Господин из Сан-Франциско» И.А. Бунина в руках Елены предрекает «мрак, океан, вьюгу» (32, I, 187). «На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо погромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли» (32, I, 181).
Дом живет своей жизнью, накрывшись «шапкой белого генерала» (32, I, 182), «сильно и весело» (32, I, 183) засветив окна, здесь все дышит, все проникнуто духом содружества, сотворчества, любви, искренности. Об этом гласят даже надписи на изразцах: «Да здравствует Россия!» (32, I, 184). «Недаром помнит вся Россия / Про день Бородина» (32, I, 184). «Леночка, я взял билеты на Аиду» (32, I, 184). «1918 года, мая 12 дня я влюбился» (32, I, 184). Еще «лоснятся полы», «скатерть <…> бела и крахмальна», еще «в матовой колонной вазе <…> две мрачных и знойных розы» (32, I, 186), но мир непрочен, что убедительно символизировано деталью – даже розы мрачны, лишены эстетического очарования.